Великим князем Георгием Александровичем (брат Николая II – А.В.) было принято решение о строительстве в Абастумани церкви во имя Александра Невского - его небесного покровителя. За образец была взята церковь в Зарзме, поразившая своим архитектурным изяществом великих князей. Для росписи церкви был приглашен известный к тому времени художник, Михаил Нестеров, очень подробно описавший в своих воспоминаниях все обстоятельства, связанные с абастуманской церковью и впечатления от жизни в Абастумани.
Воспоминания Нестерова о его первой поездке в Абастумани, впечатления от дороги, о первой встрече с цесаревичем - все настолько проникнуто личность самого художника, что лучше прочесть написанное им, чем переданное чужими словами. Особенно после того, как постоишь в абастуманской церкви. Итак, Михаил Нестеров.
"В конце ноября 1898 года была получена мной из Петербурга от вице-президента Академии художеств (графа Ивана Ивановича Толстого - автор) следующая телеграмма: "Можно ли обратиться к Вам с просьбой расписать церковь на Кавказе. Подробно почтой. Граф Толстой". Вскоре было получено письмо, из которого я узнал, что наследник престола Георгий Александрович построил на свои средства храм в Абастумане и через вел.князя Георгия Михайловича обратился к Толстому, чтобы тот рекомендовал ему художника для росписи храма. Толстой назвал меня. Я дал свое согласие. Предстояла поездка в Абастуман для представления наследнику и осмотра храма... При помощи Прахова была выработана двойная смета росписи: полная из пятидесяти восьми композиций и орнаментации храма в сто тысяч рублей и сокращенная в семьдесят пять тысяч рублей. Наследник утвердил первую - стотысячную. Образа иконостаса в эту смету не входили, так как там уже были временные, написанные Н.А.Бруни. Выехал я в Одессу, там сел на пароход до Батуми. Зима в тот год была суровая. Были на Черном море штормы, но я море любил, и оно любило меня. На обледенелом "Пушкине" я целыми днями сидел на палубе, вытянув ноги, тепло одетый. Спускался вниз для завтраков, обедов и сна. В Батуми я был первый раз. Там было тепло, и до отхода поезда на ст. Михайловскую в Боржом осматривал город, бродил по приморскому бульвару .Из Киева и из Батуми были посланы телеграммы в Абастуман о моем выезде. Думы мои неслись и в Киев, и в Абастуман. Что-то ждало меня в нем? Сумею ли я поставить себя так, чтобы не уронить достоинство художника, над чем так много и успешно думал и работал когда-то Крамской? Впереди все было ново и неизведано. Вот и Боржом, жемчужина Кавказа, как его тогда называли. Зима не давала полного понятия о его красотах. От Боржома до Абастумана было семьдесят верст. Тогда их проезжали в экипажах. На почтовой станции меня, по извещению из Абастумана, уже ждали. Появление моей скромной, совсем не генеральского вида, особы в шубе с барашковым воротником и в шляпе, не смутило станционное начальство. Оно за пребывание наследника видело разные виды от самых блестящих генерал-адъютантов до Василия Осиповича Ключевского, преподававшего наследнику русскую историю и уехавшего за год до меня. Мне, как полагалось гостям наследника, были оказаны честь, внимание и предупредительность. Величали меня "ваше превосходительство". Самые лучшие яства и вина предлагались мне, пока спешно запрягали четверик великолепных, белой масти лошадей в отличную коляску, которая должна была доставить меня в Абастуман. Лошади были поданы, укрепили мой чемодан, лихой ямщик-туземец сел на козлы. Экипаж подкатил к крыльцу станционного домика, и я сел, подсаженный начальником станции. Кони с места пошли полной рысью. Проехали дворец великого князя Николая Михайловича. Снега не было вовсе, было тепло, а в моей шубе жарко. Пошли названия станций, напоминавшие о былых делах, о славе русского оружия. Вот Страшный Окоп. Сейчас ничего страшного - маленький белый домик и только.
Встреча, быстрая смена лошадей, опять белых. Новый ямщик, такой же лихой, отлично одетый. Кони взяли с места, и коляска с моей особой покатила дальше. Проносимся мимо аулов. Там-сям по горным тропам видны были пробирающиеся куда-нибудь на праздник семейства турок: на "осляти" сидит в белом покрывале турчанка с ребенком, а сзади, погоняя ленивца, ступая особой мягкой горной поступью, идет турок в феске.
Вдали виден старый замок, покрытый желтым мхом. Много лет этим руинам. Они как бы срослись со скалой, их приютившей. Чего не видали стены старого Ацхура? - Помнят они владычество персов, потом турок. Помнят пиры и битвы своих ацхурских владык-князей. Помнят и русского солдата, бравшего приступом и Страшный Окоп, и седой Ацхур.
Подъезжаем ближе. Старый, старый мост на каменных высоких сводах перекинут через быструю Куру, весь покрытый оранжевым мхом, он совсем, совсем узкий. По нему может пройти ослик с кладью да погонщик в один ряд. Какая красота этот мост, идущий к самому красавцу замку!..Катим дальше... Что это там на горе? - спрашиваю ямщика. Отвечает: - "Ахалцых - крепость". Великолепное средневековое сооружение.
Вот тут, под стенами Ахалцыха, взятого приступом русскими войсками, когда-то пал смертью храбрых Архип Осипов. Он, с зажженным фитилем в руках, подкрался к пороховому погребу и взорвал его, взлетев вместе с ним на воздух. И с тех пор до самого 1917 года в славном Тенгинском гренадерском полку за обычай было на перекличке поминать героя. Ежедневно вызывался и он - Архип Осипов, на что дневальный чуть ли не сто лет подряд отвечал: "Погиб во славу русского оружия".
Русские, взяв Ахалцых, сделали его еще более грозным, неприступным. Шоссе вилось по горам, по ущельям, а то выбегало на простор долины с широким горизонтом и вершинами далеких гор. Вот и последняя станция. Переменили лошадей. Четверик несется дальше. Осталось лишь пять-шесть верст до Абастумана. Впереди сгрудились скалы. Там так неприветливо. Где же сам Абастуман, где поселился и медленно угасает сейчас второй сын императора Александра III? Спрашиваю ямщика: "Где Абастуман?" Он показывает рукой - "Там". Ничего не видно. Несемся дальше, как бы намереваясь перескочить на лихих конях сквозь цепь гор. Однако я начинаю различать какое-то ущелье. Не это ли ущелье - "ворота Абастумана"? Въезжаем в ущелье, узкое, как коридор, посередине которого стремится небольшая горная речка - Абастуманка. В ней много форелей.
Горы охватывают справа и слева, теснят нас, как бы сжимают, давят в своих объятиях. Кони несутся сначала по одному, потом по другому берегу Абастуманки. Начинают попадаться строения, становится холоднее. А вот и снег. С половины местечка снег становится гуще и гуще. Охватывает неприятное жуткое чувство. Что-то меня здесь ждет?
Быстро проезжаем мимо казарм кубанцев, мимо ванного здания, старой грузинской церковки, в которой, до постройки новой, молился наследник. А вот справа и новая церковь, та, которую мне скоро придется расписывать. Она в грузинском стиле, прекрасно выдержанном. Среди гор она не кажется высокой, тогда как на самом деле она высока и обширна.
Я с напряженным вниманием вглядываюсь в ее подробности. Все прекрасно, пропорционально. Красивый материал-камень зеленовато-желтый, как бы горчичного цвета. Купол каменный, красноватого приятного тона. Прекрасная паперть, кое-где осторожно введен оригинальный грузинский орнамент, высеченный из камня же. Справа небольшая, изящная, значительно ниже церкви, колокольня. Церковь алтарной стеной почти касается покрытых хвойным лесом гор. Она рисуется красивым пятном на их темно-зеленом фоне. Вот и церковь осталась позади. Строения справа и слева речки выглядят все лучше, богаче. Это уже напоминает то, что было всем давно известно на Северном Кавказе от Минеральных Вод до Кисловодска. Проезжаем нечто вроде маленьких скверов. Это "Первая" и "Вторая" рощи - место прогулок абастуманцев, где тогда в известные дни и часы, играла музыка, где и мне позднее приходилось бывать, отдыхая от работы, со своими думами и заботами, коих я еще не мог предвидеть в такой мере, как это случилось. Когда же дворец? - Ямщик говорит: "Скоро!" - еще несколько минут, я слышу: "Вот дворец!" Перед моими глазами открывается нечто деревянное, похожее на подмосковную дачу где-нибудь в Перловке. Однако это и есть "дворец", где сейчас обитает Георгий Александрович - наследник Российского престола.
Четверка белых коней подкатила к "свитскому" большому каменному корпусу, остановилась у подъезда. Выбежал камер-лакей, принял меня и мой чемодан.
В приемной ожидал меня состоящий при вел.князе Георгии Михайловиче полковник Ф.В.Дюбрейль-Эшаппар. Познакомились, и он проводил меня в отведенную мне комнату - комнату для гостей наследника. Оставил меня там, предупредив, что когда я приведу себя в порядок, он зайдет за мной, так как великий князь Георгий Михайлович желает тотчас же меня видеть, и я должен буду теперь же представиться наследнику, который ждет меня у себя. Новизна положения обязывала меня к особой осторожности. Я не раз слыхал, что в том заколдованном мире, куда я сейчас вступал, под личиной самой отменной любезности можно было встретить немало коварства, лицемерия...
Я с обычной своей поспешностью совершил туалет, надел сюртук (сказано, что фрака не нужно) и ожидал, когда явится за мной полковник. Он не заставил себя ждать, и мы отправились.
В бильярдной меня ждал великий князь Георгий Михайлович. Очень высокий, как все "Михайловичи", с длинными усами, как у китайца, он был в тужурке. Встретил приветливо, просто. У него была открытая улыбка, видны были крепкие, крупные зубы. Они сверкали из-под черных, книзу опущенных усов. Поговорили о дороге... Вообще он старался всячески ввести меня в обстановку для меня новую, необычную. Сказал, что через каких-нибудь полчаса мы должны отправиться во дворец. Ехать так ехать, подумал я, как диккенсовский попугай, и одевшись, мы отправились через двор к подъезду дворца.
Подходим ближе, я вижу - у подъезда стоят три небольшие чухонские лошадки, запряженные в чухонские же санки. В тот же миг замечаю на крыльце наследника. Он в бурке, в морской фуражке, надетой по-нахимовски - сильно на затылок.
Чем ближе мы подходим, тем фигура наследника делается яснее, из под бурки заметны тонкие-тонкие, как спички, ноги в высоких сапогах... и лицо, красивое, породистое, тонкое, с небольшими темными усами, такое измученное, желтое, худое-худое... Вся фигура согбенная, старческая, глубоко несчастная, какая-то обреченная, покинутая.
Сзади свита - морской офицер и два-три штатских. Мы поднялись на крыльцо. Великий князь представляет меня, я снимаю шляпу. Наследник здоровается, спрашивает о том, как я доехал, причем зловещий румянец появляется на впалых, как у покойника, желтых щеках его. Наследник предлагает поехать сейчас же засветло осмотреть церковь. Мы садимся в санки, наследник с великим князем Георгием Михайловичем, я с полковником Эшаппаром. В третьи санки садятся морской офицер и штатский. Первый был состоящий при наследнике лейтенант Бойсман, второй - штатский - лейб-медик Айканов.
Поехали, правили сами, без кучеров. Через десять-пятнадцать минут были в церкви, где уже нас ждали духовник наследника протоиерей К.А.Руднев и еще какие-то лица.
Церковь внутри была очень обширна. Прекрасный белого с розовым мрамора иконостас с образами Бруни {внука знаменитого), причем мне тут же было сказано, что образа эти временные и их решено заменить моими. Стены были оштукатурены и очень хорошо расположены, хорошего размера, приятного для росписи. Архитектором церкви был старик Симансон, давно, в молодости, состоявший при наместнике великом князе Михаиле Николаевиче. Симансон был талантливый художник, но, как говорили, плохой техник, что поздней и обнаружилось в абастуманской церкви.Осмотр длился около часу. Мы двинулись домой. Стало темнеть, так как ущелье рано скрывало от абастуманцев солнце, - оно ненадолго заглядывало туда.Вернувшись во дворец, я был приглашен к обеду и отправился отдохнуть в свитский дом, в свою комнату. Там предался думам, размышляя о только что виденном, пережитом...Помню, в один из дней, что я провел в Абастумане, в первый туда приезд, возвращаясь с какого-то официального визита, я был свидетелем следующего.Стоял солнечный, слегка морозный день. Подъезжая, я увидел у дворца на скамейке сидящим наследника в своей бурке, в нахимовской, надетой на затылок фуражке, осунувшегося, такого немощного, уходящего и, около него бодрого, крепкого, подтянутого по-военному лейтенанта Бойсмана. Я раскланялся. Наследник меня пригласил к себе. Какие-то незначительные, любезные, всегда сдержанные вопросы. Предлагает мне присесть... Он греется на солнышке, которое скупо заглядывало в ущелье...
И вот я слышу где-то далеко, далеко заунывную хоровую песню, такую песню, которая в душу просится, такую, что сердце кровью обливается. Песня ближе и ближе... Слышны 'звуки каких-то инструментов, не то вторящих песне, не то причитающих, плачущих... Песня близится. Наследник грустно вслушивается, говорит: "Это кубанцы на прогулку идут..."
Скоро звуки смолкли и снова послышались, не те причитающие звуки любимой женщины - матери, невесты, а удалые, победные... и сотня на конях показалась из-за угла. Впереди - бравый хорунжий, за ним музыканты, песенники, вся сотня на конях. Увидев наследника, кубанцы подтянулись. Кони заиграли, голоса еще удалей понеслись куда-то в горы. Сотня поравнялась с наследником, прошла мимо церемониальным маршем... А он, такой жалкий, изнемогающий, на ладан дышащий, приложил бледную, исхудалую руку к козырьку своей нахимовской, черной с белым кантом, фуражки.
Сотня прошла дальше, в сторону Зекарского перевала. Голоса постепенно удалялись, замирали, потонули вовсе в горах... Наследник встал, простился со мной, пошел с Бойсманом во дворец, - я в свитский дом... Много лет прошло с тех пор, а я, как сейчас, слышу эти казацкие песни, то бесконечно тоскливые, то безмерно удалые.
На следующее утро были поданы лошади, и мне передали, что великий князь Георгий Михайлович предлагает мне сейчас ехать с ним в Зарзму. Я быстро собрался, явился во дворец.
Через несколько минут мы уже катили по Абастуману в сопровождении некоего Х-ва, грузина, хорошо знавшего местные и турецкий языки. 30 верст было до Зарзмы. По дороге сменялись дивные виды. Великий князь, зная места, пояснял мне их историю, быт и прочее. Часа через два вдали на высокой скале показался великолепный Зарзмский храм. Он стоял среди татарской деревни или аула. Мы подъехали, и наш спутник отправился в аул, чтобы найти там человека, который бы мог открыть храм и проводить нас туда. Великий князь, захвативший аппарат, пожелал снять храм, а также и меня на фоне этого дивного памятника грузинской старины. Скоро явились в сопровождении нашего проводника жители аула. Они низкими поклонами и особыми мусульманскими знаками выразили высокому гостю свое уважение, отперли храм. Перед нами предстало чудо не только архитектурное, но и живописное. Храм весь был покрыт фресками. Они сияли, переливались самоцветными камнями, то синими, то розовыми, то янтарными. Купол провалился, и середина храма была покрыта снегом. Всматриваясь внимательно, мы заметили, что и часть фресок уже погибла. Погибла дивная красота...
Побродив по останкам былого великолепия, мы вышли на воздух и обошли храм кругом. Он ясно вырисовывался теперь своим темно-красным, запекшейся крови, силуэтом на фоне окрестных гор, покрытых снежной пеленой. Он был такой одинокий, забытый, никому не нужный...На обратном пути обсуждалась возможность реставрации храма. Она и была произведена на средства наследника уже после его кончины.
К вечеру мы были в Абастумане. За обедом Зарзма была главной темой разговоров".
..........................................................................................................................................................
"...мне необходимо было снова ехать в Абастуман, везти свои эскизы для представления их наследнику. И мы двинулись разными путями на Кавказ: я - на Батум и Абастуман морем, Олюшка (дочь Нестерова - прим. автора) с Е.А.Нестеровой на Новороссийск в Кисловодск, где мы должны были встретиться по моем возвращении из Абастумана.
Из Батума я ехал той же дорогой на Боржом, с теми же встречами и проводами на станциях. Те же Ацхур, Ахалцых... Вот и Абастуманское ущелье. Теперь лето, все зелено, все залито солнцем, и само ущелье не такое мрачное. Четверик мчит коляску по извилистым берегам Абастуманки. Вот церковь, еще несколько минут и деревянный - как выставочный павильон или подмосковная дача - дворец наследника. Я ежедневно бывал в абастуманском храме, намечал мысленно то, что со временем должно быть написано на его стенах. Часто виделся с отцом Рудневым, который больше и больше нравился мне своей искренностью и горячим сердцем. Однажды наследник сообщил мне, что он считает для меня полезным, раньше, чем начинать роспись церкви, ознакомиться с образцами старой грузино-армянской архитектуры и живописью этих средневековых кавказских церковных памятников. Мысль эту наследнику, быть может, подсказал граф. Толстой. Так или иначе, но она была дельная, и я, конечно, не возражал против такого предложения. Тем более не возражал, что мне и самому хотелось повидать мозаики и фрески Гелатского монастыря, дивного храма в Мцхете, Сафорского монастыря, Сионского собора в Тифлисе и многое другое, что знал я по увражам... Тут же был решен мой отъезд в ближайшие дни в Кутаис. Лейтенант Бойсман снабдил меня бумагами, весьма внушительного содержания. Я откланялся наследнику, простился со всеми, кого знал, и двинулся через Зекарский перевал в долину Риона. Шестерик прекрасных коней медленно поднимал мою коляску на шестнадцать тысяч футов над уровнем моря. Вот, наконец, и перевал. Дивная первозданная панорама открывалась перед моими глазами. Предстояло верст более пятидесяти проехать, спускаясь вниз до самого Кутаиса. Четверик отпрягли, коляска моя, запряженная теперь лишь парой коней, на тормозах должна была осторожно спуститься в долину Риона. Дивные виды сменяли один другой. Показался Кутаис. Проехали по его незамысловатым улицам, миновали его. Впереди Гелатский монастырь. Вот и он показался. Дивный старый собор, а по бокам, как бы образуя улицу, симметрично шли по обеим сторонам, как игрушечные, тоже каменные, того же грузинского стиля, маленькие церковки. Это было так неожиданно, так ново и так выдержано в стиле. Строитель знал, что делал. Его план был очевиден. Монастырские корпуса дополняли этот план.
Волшебная бумага Бойсмана быстро распахнула передо мной все двери. Я вошел в собор, и моему взору представилась прежде всего мозаическая абсида с богоматерью. Она напомнила мне базилики Рима, капеллу Палатина. Стройная, вся в синих тонах владычица небесная шествовала на заревом, золотом подернутом фоне. Она по форме куда была совершенней киевской "Нерушимой Стены". По всем стенам, пилонам и колоннам шли фрески, переплетенные своеобразным грузинским орнаментом... Я осмотрелся и просил сопровождающего меня монаха разрешить мне сделать несколько акварельных набросков. Конечно, разрешение было дано. Мне было предоставлено все, чтобы облегчить мое занятие. И я приступил к делу, нарисовал абсиду, некоторые фрески, - одна из них послужила мотивом для моего абастуманского "Благовещения". Так она была выразительна, так благородна и нежна в красках, так свежа, как будто прошли не сотни лет с момента ее написания, а лишь год или два.Сделав все, что мне было надо, я в сопровождении монаха обошел те игрушечные церковки, что шли к собору. Был у настоятеля, там закусил и, довольный тем, что видел и сделал, двинулся в дальнейший путь, к станции Михайловской, на Тифлис - Мцхет, славившийся своим собором.
Собор этот виден издалека. Он возвышается над старым Мцхетом, он его центр. Желтовато-зеленый, с каменным куполом, с сияющим крестом, такой гармоничный с окружающей его природой, с горами, среди которых он вырос и стоит сотни лет...
Я осматриваю, зарисовываю его фрески, пишу этюд с него на фоне родных гор и собираюсь ехать дальше, в Тифлис. Сажусь в скорый, идущий из Батума поезд. Сажусь, по своему новому положению, в отдельное купе первого класса и еду. Ехать недолго, что-то с час или два - не помню. Наружный вид Сионского собора очень хорош. Стиль его сохранился, если не полностью, то все же ничем не шокирует глаз после Гелатского и Мцхетского храмов. Роспись позднейшая - князя Гагарина, она не в стиле глубокой грузинской старины, но тон росписи приятный и не банальный. Вызванный настоятель храма предупредил нас, что ризница собора помещается чуть ли не на чердаке, что попадают туда через какой-то люк... Однако мое желание было так непреодолимо, что и старик настоятель, и мой егермейстер поняли, что тут ничего не поделаешь и через люк лезть придется. Полезли, выпачкались в пыли, но то, что я увидел, искупало все лишения, все трудности. Ризница, хотя и не была в идеальном порядке, все же представляла несомненный драгоценный церковно-археологический материал, однако уступающий московской патриаршей ризнице. Выбравшись тем же путем обратно, я поблагодарил настоятеля, и мы отправились осматривать туземный базар. На другой день смотрели огромный и плохой Александровский собор, где в картинах Рубо могли видеть эпизоды покорения Кавказа, сдачу Шамиля и прочее... Побывавши на горе в монастыре св. Давида, поклонились могиле Грибоедова, и после обеда я отправился на вокзал и, простившись с моим чичероне, поблагодарив его, уехал через Баку - Владикавказ в Кисловодск, где меня ждала моя дочка, проживающая у М.П.Ярошенко. Таким образом, закончился мой обзор грузинских церковных памятников. Позднее я предполагал проехать в Армению, но неожиданные события совершенно изменили мои планы.
..................................................................................................................................................
Я еще оставался в Киеве, работал над эскизами. Количество их увеличивалось... Впереди меня ждала новая поездка в Абастуман. По слухам, после кончины наследника там многое изменилось к худшему! ...........................................................................................................................................................
Подготовив все что надо, я уехал снова на Кавказ. Летом дорога до Абастумана была приятной, скорей прогулка, тем более что я знал, что пребывание в Абастумане займет несколько дней.
Осмотрев церковь, решил приступить к загрунтовке стен, поручив ее архитектору Свиньину. Этот; Свиньин, вятич из крестьян, не даровитый, но ловкий, как-то пролез к высочайшим. Ему, простоватому на вид, якобы преданному, поверили. Он сделался архитектором двора его величества. При изменившемся положении в Абастумане Свиньин задумал обесценить абастуманский храм, созданный талантливым Симансоном. Он бранил Симансона, говорил, что храм недолговечен, о чем намекал вел.князю Георгию Михайловичу и императрице Марии Федоровне - "старухе", как он называл императрицу за глаза. И, подготовив почву, думая встретить во мне соучастника, сообщил мне свою счастливую мысль - доложить государю и императрице-матери о безнадежном положении абастуманского храма, предложить им построить, по образцу Зарзмской церкви, другой - лучший - в Гатчине, поблизости дворца. Такой храм должен был не только сохранить память о наследнике, но своим видом напоминать о нем августейшей матери. Я должен поддержать такой проект, потому что я же и распишу гатчинскую церковь. Мне выгодно это тем, что не надо будет жить где-то в скучном Абастуманском ущелье, я буду "на виду" и т.д.Свиньину казалось все делом легким. От предложения я наотрез отказался, о чем и написал простодушному вятскому мужичку... Все же я доверил ему загрунтовку церковных стен. Из Абастумана я проехал в Москву, оттуда в Париж. Осмотрел Всемирную выставку, побывал в музеях, осмотрел то, что видел в предыдущий приезд и много нового, еще не виданного.
...........................................................................................................................................................
До сих пор я ничего не сказал о своем знакомстве с княгиней Натальей Григорьевной Яшвиль, имевшей в моей жизни, особенно второго киевского периода, большое значение. Я познакомился с ней в стенах Владимирского собора в пору его окончания.
Тогда Наталья Григорьевна была недавно овдовевшая молодая женщина. Она была замужем за потомком того князя Яшвиль, который участвовал в убийстве императора Павла, после чего остаток жизни провел в покаянии о содеянном.
........................................................................................................................................................
В Абастумане я был теперь с молодой женой. Там нашел я большой непорядок. Помощник Свиньина - архитектор Луценко загрунтовал стены неумело, небрежно. Материал для агрунтовки был взят самого плохого качества, результатом чего было то, что загрунтовка вместе с написанным по ней орнаментом быстро стала отставать от стен. Огромные затраты времени и денег были напрасны.Я вынужден был поставить перед великим князем вопрос об удалении Свиньина и его помощника и о полном невмешательстве в церковные работы дружественно настроенных к Свиньину лиц. Решено было к докладу великому князю и графу И.И.Толстому в качестве вещественных доказательств послать несколько аршин грунта с позолоченным по нему сложным грузинским орнаментом. Грунт этот при малейшем прикосновении к нему ножа отставал от стен лентами. Эти ленты я накатал на вал и в таком виде отправил в Петербург. В своем докладе я просил великого князя или все работы по перегрунтовке доверить мне единолично, или освободить меня от работы в Абастуманской церкви. В конце доклада я говорил, что в ближайшие дни уезжаю в Уфу, остановлюсь на несколько дней в Москве. Устал я тогда страшно, не столько от работ, сколько от борьбы с абастуманцами. Для такой борьбы у меня не было ни охоты, ни призвания. Приехав в Москву, я получил от великого князя следующую телеграмму: "Москва, Академику Нестерову. Письмо Ваше получил. Вполне Вам доверяю, очень надеюсь, что все работы, Вами начатые, будут продолжаться. Посторонних вмешательств допускать не буду. В сентябре приеду в Боржом. Георгий". Адрес мой не был указан, и телеграфист после долгих поисков нашел меня в гостях.
Таким образом, враг был посрамлен. В Москве, ввиду перегрунтовки церковных стен, я совещался с учеными-химиками. Показал им ленты, снятые со стен храма. Для меня стало совершенно ясно, что злоупотребления были несомненные. Скоро я успокоился. Телеграфировал обо всем своим абастуманским друзьям. Тогда же, из Петербурга в Абастуман было дано распоряжение, чтобы мне впредь никаких препятствий не чинили.
Вместо Уфы я ненадолго проехал в Киев и в сентябре снова был в Абастумане. В Боржоме был принят с докладом вел.князем Георгием Михайловичем, энергично подтвердившим то, о чем он телеграфировал мне в Москву.В Абастумане я нашел все в порядке. Работы по перегрунтовке шли ускоренным темпом. Вскоре оказалось, что купол, заново перекрытый Свиньиным (что обошлось будто бы недешево), с появлением осенних дождей стал вновь протекать. Работать в нем было невозможно, о чем я и телеграфировал великому князю, предлагая созвать комиссию.Снова начались интриги. Хотя мне и без труда удалось установить факт протекания купола, все-таки в Абастуман экстренно прикатил Свиньин. Он со своими приверженцами горячо отстаивал дело рук своих. Я же и на этот раз действовал решительно, сняв с себя всякую ответственность в этом деле. Крылья, своды и паруса продолжали протекать. Свиньин упорствовал, и я стал снова подумывать, не пора ли мне складывать чемодан, готовиться к отъезду из Абастуманского ущелья. Ждали приезда на Кавказ великого князя: "Вот приедет барин..." и т.д.
Наконец, великий князь приехал в Боржом. От ктитора нашей церкви, подполковника Попова, он узнал о ходе работ, остался доволен, просил передать мне, что разрешает поставить леса для осмотра купола и созвать комиссию по моему усмотрению. Таким образом, приезд Свиньина в Абастуман не имел дурных последствий для дела. В Петербурге ему перестали слепо верить.Вскоре и я поехал в Боржом с докладом о ходе работ. Тогда же, по моему указанию, в комиссию был приглашен строитель храма старик Симансон. Помощник же Свиньина архитектор Луценко был устранен от дел такой телеграммой великого князя гр. И.И.Толстому: "Ваш Луценко оказался порядочный мошенник. Немедленно удалить его от всех работ, мне подведомственных".
Наконец, мы в Абастумане вздохнули свободно. Можно было работать спокойно. В декабре я оставил Абастуман. Работы без меня продолжались под руководством моего помощника. Несколько позолотчиков с не очень благозвучными фамилиями (Гнидов, Шелудько) писали орнаменты. В Петербурге тогда вышла книга А. Бенуа о русском искусстве. Мой приятель был недоволен отзывом Александра Николаевича обо мне. Однако книга была написана человеком даровитым, чутким - была необходима. Взгляд Бенуа на мое иконописное искусство не был мягок, он был куда проникновеннее, глубже всего того, что тогда обо мне писалось и говорилось. Конечно, мне было бы приятнее, если бы Бенуа высказал свой взгляд на мою иконопись дружески, не в печати, а в личном разговоре (как позднее он мне и говорил), желая мне лишь добра, спасая меня от меня самого, не давая соблазна на мои счет людям неустойчивым, дурно ко мне настроенным. Но сам по себе, повторяю, взгляд Александра Николаевича на мое церковное искусство я считал и считаю живым, горячим, во многом верным. Я не защищаю книгу Бенуа безусловно, со многими из его взглядов я был и остался не согласен. ...........................................................................................................................................................
В конце января нового года я с женой уехал в Абастуман через Москву - Тифлис. В Москве шумели Леонид Андреев, Горький. Леонид Андреев не казался мне большим талантом. Искусственное, надуманное мешало ему стать в уровень с теми, с кем любил он фигурировать: с Шаляпиным, с Максимом Горьким, достигшим к тому времени полного развития своего дарования.
Приехав в Абастуман (в который раз, я и счет потерял), я застал половину орнаментов конченными. Церковь, благодаря золотой инкрустации по белой, как бы слоновой кости стене, становилась нарядной, "пасхальной"... Пошли рабочие дни, они сменялись субботними или воскресными поездками за пределы Абастумана. Мы радостно выезжали из нашего ущелья. Перед глазами на много верст расстилалась долина, видны были ближние и дальние горы. Мы отдыхали на солнце, оно так щедро разливало свои лучи по широкому простору берегов Рионы и Куры. Комиссия по осмотру купола церкви была собрана, был и строитель ее Симансон. Все высказывались весьма туманно, а старый придворный Симансон уклончиво заметил, что сейчас что-либо сделать с заново перекрытым куполом "трудно". На этом и разошлись. У меня же на этот счет была уже своя думка. Необходимо было ехать с докладом в Петербург. Великому князю было теперь не до купола, не до нас с Симансоном (были юбилейные дни основания Петербурга). Однако, несмотря на это, в мае я был в Петербурге, видел своего патрона, мой проект относительно купола был одобрен, и я выехал в Ялту.
Там мы с женой пробыли недолго, встретили в Алупке Виктора Михайловича Васнецова, я проехал дальше в Гагры, где был один принц Ольденбургский. Принят я был любезно, и от имени принцессы мне было передано разрешение написать свои образа в "архаический" иконостас базилики не на месте, а на медных досках, что очень упрощало дело, и мы с ближайшим пароходом уехали в Батум - Абастуман.
Работы без меня шли вяло. С моим приездом все ожило, все подтянулись.
Начался лечебный сезон, музыка во второй роще. После тяжелого рабочего дня плохо гулялось мне, не то было в голове. Святые угодники, мученицы неотступно следовали за мной.
Однажды (это было в 1903 году) неожиданно явился ко мне М.Горький с женой - Екатериной Павловной и со свитой, из которой помню только одного - редактора "Знания" Пятницкого. Горький выглядел отлично, он загорел, поправился, был в хорошем настроении.
Я предложил осмотреть церковь. Мы поднимались по лесам в самый купол. Алексей Максимович хвалил церковь, хвалил искренне. Особенно нравилась ему "Св.Нина", незадолго перед тем написанная мной на одном из пилонов храма. Лицо Нины было не совсем обычно. Написал я его с сестры милосердия Петербургской Крестовоздвиженской общины, приехавшей отдохнуть, подышать абастуманским горным воздухом, подмеченной где-то в парке моей женой. Сестра Копчевская (так звали мою "Нину") действительно обладала на редкость своеобразным лицом. Высокая, смуглая, с густыми бровями, большими, удлиненными, какими-то восточными глазами, с красивой линией рта, она останавливала на себе внимание всех, и я, презрев туземных красавиц, кои не прочь были бы попозировать для излюбленной грузинской святой, познакомился с сестрой Копчевской и написал с нее внимательный, схожий этюд. Он и послужил мне образцом для моей задачи. Этот же этюд пригодился мне еще однажды: я ввел это оригинальное лицо в толпу своей "Святой Руси". Она изображена на заднем плане, в белой косынке своей общины. Горький высказал сожаление, что церковь эта не в столице, а где-то в далеком Абастуманском ущелье. Настоятель церкви показал гостю церковные богатства, принесенные в дар высочайшими особами. После осмотра все отправились к нам завтракать, говорили о текущих событиях в столице, в России.
Горькому, по его словам, тогда не работалось. Путешествовал он для укрепления здоровья.
Часов в шесть Алексей Максимович и его спутники собрались на нашем балконе к обеду. К этому времени весть о том, что в Абастуман приехал Горький, облетела все ущелье. Местные жители и "курсовые", приехавшие в модный тогда курорт из Тифлиса, узнав, что Горький у нас, к концу обеда собрались у нашей террасы. Барышни, студенты сначала робко, а потом смелей стали выражать свои чувства, бросать на террасу цветы. По желанию Алексея Максимовича пришлось опустить занавеси. Несмотря на эту меру толпа росла, к вечеру восторженная молодежь закидала нашу террасу букетами жасмина.
Горький к тому времени уже был пресыщен. Все эти знаки подданичества больше не занимали его. В ту же ночь путешественники покинули Абастуман, через Зекарский перевал уехали в Кутаис. Отклики его пребывания в Абастумане оставались еще долго. Абастуманцы внимательно следили по газетам за его триумфами. Я же с Горьким после того больше не встречался никогда...
В конце августа я выехал в Гагры, чтобы поставить в иконостас базилики написанные за лето образа. Чудная дорога, голубое тихое море. Все чары благодатного юга опутствовали мне. В Гаграх я не нашел своих заказчиков. Они были еще на севере. Поставив образа, я тотчас же уехал в Киев, с тем, чтобы через месяц вернуться в опостылевший к тому времени Абастуман, куда мною был приглашен А.В.Щусев осмотреть протекавший купол.
Дело оказалось легко поправимым. В куполе до и после перекрытия его вокруг креста оставалось пространство достаточно большое, чтобы через него дождевая вода и талый снег могли проникать внутрь и впитываться в пустотелый кирпич. В нем теперь скопилось много воды, она давала сырость, мешавшую росписи церкви. Щусев своим молодым чутьем скоро напал на причину всех бед и предложил прежде всего выпустить накопившуюся воду, пробив пустотелый кирпич внутри купола. Затем, заделав пробоины кирпича, он приказал сделать воронку из красной меди, плотно облегавшую стержень креста, и залить крест свинцом. Таким образом, доступ влаги в купол был прекращен.
Задача была выполнена прекрасно. Купол начал мало-помалу просыхать и скоро стал пригодным к росписи. То, чего не могли сделать опытные архитекторы, удалось легко достичь талантливому молодому их собрату. Щусеву церковь и ее роспись понравилась. Пробыв несколько дней, он уехал в Киев, где под его руководством шли работы по орнаментации трапезной лаврской церкви... В Киеве я написал две-три небольших картинки из соловецких воспоминаний, готовил последние эскизы для Абастумана.
Побывав в Петербурге, показав великому князю остальные эскизы Абастуманской церкви, я выехал туда через Ялту. В Абастуман из Уфы приходили вести, что мой восьмидесятишестилетний отец день ото дня слепнет, дряхлеет. Окружающим нелегко с ним живется. В Киеве моя Ольга кончала институт, предполагала уехать в Уфу, а затем вместе с моей сестрой побывать в Абастумане, посмотреть, что я там натворил. К тому времени мне оставалось написать только девять композиций из пятидесяти.
В Абастумане с каждым днем приближался момент снятия лесов, и скоро должно было предстать перед абастуманцами содеянное мною за два года. В конце, июня появились слухи, что экзарх Грузии Алексий, объезжая свою епархию, заедет в Боржом и к нам в Абастуман посмотреть, что делается в новом храме. Мои недруги ожили. Вскоре мы узнали, что экзарх не только будет в Абастумане, но что 3 июля предполагает служить в нашей церкви всенощную, а 4-го - обедню. А у нас же по всей церкви леса, пыль, шагу ступить нельзя, чтобы не запнуться, по неопытности не набить себе шишек о бревна, - а тут это неожиданное архиерейское служение.
Народу в Абастуман, как всегда в сезон, понаехало множество. Такие слухи нимало не смутили нас - настоятеля, ктитора храма и меня. Задолго до таких вестей было нами условлено все лишние леса снять, а лишними были сейчас весь центр храма с пола до купола и леса снаружи храма. Кстати, мы решили снять и боковые, внутренние, так как то немногое, что оставалось просмотреть в правом и левом крыле храма, можно, было достать и со стремянок, с подвижных лесов. И мы решили в несколько дней осуществить намеченный план - освободить от лесов весь храм. Работа закипела. С шести утра до семи вечера тенгинцы за хорошую плату работали с нами, не покладая рук. С каждым часом храм больше и больше открывался, и сердца наши радовались.
В эти немногие дни мы преобразили груду бревен, досок, вороха пыли в стройную, нарядную, сверкающую золотым орнаментом церковь. Все, кто ее видел, поздравляли нас, радовались с нами. Уверовали, что конец росписи не миф, как утверждали наши противники.
3 июля церковь была в полном блеске. Сотни огней сияли в паникадилах, в подсвечниках. В 6 часов о. Константин прошел в драгоценном облачении к паперти. В то же время вдали показался экипаж экзарха.Владыка, крупный, благодушный, вышел из экипажа. Здесь, на наружной паперти, о. Константин, горячий, искренний оратор, встретил его с крестом, с внушительным словом, дав понять владыке, что тут все "утверждено и одобрено высочайше". Таким образом, поставил его в положение "не ложное". Тот, став на такую точку, все понял. Экзарх вошел в храм (еще было светло), осмотрелся и сразу просиял: не это он, по наветам в Тифлисе, думал найти здесь... и рад был, что случилось так, а не иначе. Войдя в алтарь, поздравил нашего милого батю с великолепным храмом, с понравившейся ему росписью. Началась всенощная. Я переживал вторично дни Владимирского собора. После всенощной настоятель представил меня владыке, и я вместе со всеми был приглашен к чаю, во дворец, где остановился экзарх.
Чай затянулся до 12-го часу. О многом расспрашивал меня благодушный старик. Многое он узнал тогда, чего не знал, сидя у себя в Тифлисе. С ним приехало несколько человек его свиты. Между ними был молодой протоиерей Иоанн Восторгов.
Ласково отпустил всех нас экзарх.На другой день была назначена торжественная литургия в новом храме. Народу было множество. Всем хотелось посмотреть роспись, которую многие после всенощной знали, говорили о ней.................В Уфе умер глубоким стариком отец. Сестра была на пути из Абастумана в Уфу, приехала ко дню похорон, видела, как Уфа отозвалась на смерть отца, старейшего из ее граждан.
Ольга оставалась еще в Абастумане. В начале октября все работы в церкви были закончены, были сняты с них фотографии...Скоро я покинул Абастуман, чтобы никогда туда не возвращаться. Думается, что сделанное мною в Абастумане было бы иным, лучшим, если бы оставался в живых наследник Георгий Александрович. При нем не было бы тех интриг, злоупотреблений, какие выпали на мою долю после его смерти.
Таким образом, мною был пройден еще один этап художественный и житейский.
По дороге в Киев заехал в Крым. Был с подробным докладом у великого князя Георгия Михайловича. Тогда он только что построил у себя в имении церковь в грузинском стиле. Не помню кто был строителем этой грациозной церковки. Великий князь попросил меня рекомендовать ему декоратора-художника. Я указал ему все на того же Щусева. Во время моего доклада о перипетиях в Абастуманском куполе великий князь не без тревоги спросил меня: "Что это все стоило? Тысячи полторы?" Я ответил, что "меньше", и подал великому князю счет слесаря-немца. Тот взял за медную воронку к куполу, за то, чтобы ее припаять и залить все свинцом, не 1500 рублей, как думал великий князь, а... 75 рублей."
Так кончаются воспоминания М.В.Нестерова, связанные с его работой и пребыванием в Абастумани.
Абастумани и Российская императорская семья. Часть 4.
4 марта 2016